Воспоминания О.В Кругловой

ОТ ТАРНОГИ ДО ПАРИЖА

Cейчас у нас в Загорске зима. Шумят и гнутся на холодном ветру деревья перед моим окном. Кругом бело. Именно в такой день вспомнилась мне горячая, вся в золотых песках, вся раскаленная под жарким летним солнцем земля Тарноги. Бегут невысокие, пологие холмы гряда за грядой за окном автобуса. То золотятся поля хлебов, то голубеют льны, то раскидывают цветной ковер луга. А чуть вдали, словно не тронутые человеком, леса без конца и края. Солнце нещадно палит. Над всей землей стоит томящий зной. Манят к себе гремучие ручейки и маленькие речки. А мы едем все дальше и дальше по пыльной сухой дороге, минуя все малые мостики и большие мосты. Раскалился до предела мотор старенького автобуса. В раскрытые окна, которые давно уже не задвигаются стеклом, и в худой пол набилось столько мелкой раскаленной пыли, что мы уже перестали видеть не только пейзаж за окном, а и своих соседей. Все кашляют, завязывая рот и нос головными и даже носовыми платками. Не только на зубах, но и в глазах скрипит песок. Мой черный плащ стал светло-песочного цвета, и на нем четко можно написать что-нибудь пальцем. И тут мне показалось, что я не на Севере, не в Вологодской области, не в Тарногском районе, а случайно попала в какую-то жаркую пустыню.  

  Наконец автобус остановился в центре большой деревни и, конечно, не у моста над речкой, а около кооператива на песчаной, раскаленной, как жаровня, площади. Я решила сойти. Это был Илезский погост, верховье реки Кокшеньги. Так началась моя экспедиция на земле Тарноги, что лежала по берегам этой когда-то большой и полноводной реки. Деревня, в которой мне сегодня предстояло работать, как и дорога, по которой мы только что ехали, стояла тоже на сыпучих песках. Я шла по улице, как всегда, от дома к дому. И ноги мои погружались в песок выше щиколотки. Бутсы, носки — все скрывалось в горячем песке. В домах в такую жаркую пору тоже трудно было найти прохладу. Не в погреб же пригласить для беседы хозяйку?! Чаще всего разговор начинался на крыльце и длился очень долго. А крыльца и здесь, в этой деревне, как повсюду на Севере, любили ставить на солнечном припеке. Беда да и только. Уж очень трудно я переносила такую «африканскую» жару со своим больным сердцем. Я словно вся завяла в этот день, как сорванная травинка. Не хватало мне подвижности, гасла инициатива, медленно работала мысль. И я все чаще и чаще с ужасом начинала думать, что погода настолько не для меня, что я могу сорвать экспедицию, если завтра не польют дожди. А дождей не ждали. Люди говорили — «об эту пору здесь всегда этак». Время было горячее не только в прямом смысле, а и в переносном...

Дома я редко заставала хозяек. Одни старики и малые дети. Это тоже очень тормозило дело. Но и при таких неблагоприятных для работы обстоятельствах постепенно за день удалось собрать довольно много ценных для музея произведений искусства. Вечером в тот же автобус, идущий уже обратно в Тарногский городок, я села с тяжелым грузом. День даром не прошел, но острая боль прокалывала сердце, словно рапирой.  
«Что же мне делать? Что делать мне? Как поступить, чтоб не сорвать экспедицию?» — это не выходило из моей головы.
Очень поздно (но ведь в белые ночи не темно) шофер подвез меня в Тарноге к Дому связи. Я дотащила свою ношу на второй этаж, где был телеграф, и договорилась, как всегда, чтобы они хранили наши музейные экспонаты несколько дней. И тут же от окна, где сдают телеграммы, ко мне повернулся пожилой мужчина и, изумленно осмотрев меня, спросил сочувственно:
— Вы похожи на ком глины, на вас даже лица нет.
— Это обычно, — вмешалась телеграфистка, — у нас рейсовые автобусы все старенькие и еще наши дороги песчаные, вот и результат. Все такие из автобуса выходим.
Мы спустились на улицу. Мой попутчик предложил помочь мне стряхнуть пыль с одежды. Он снял с меня плащ и начал его трясти. Встряхнув, отбегал от облака пыли. И так несколько раз. А я тем временем, присев на лавочке, приняла таблетки, обтерла пыль с лица и выбила пыль из полевой сумки. Вот все уже и хорошо. Скоро кончится боль.
— Ну, а теперь отрекомендуемся, — весело сказал незнакомец, возвращая мне плащ.
— Тем более что я вижу и ваше лицо.

Заметив, что я не могу перевести дух, мой попутчик присел рядом. Оказалось, что он артист и в то же время организатор небольшой столичной бригады актеров, которая в течение месяца будет каждый день из Тарногского городка выезжать в самые дальние и глухие уголки района с концертной программой в новеньком, герметично закрытом автобусе Вологодской филармонии. Их всего семь человек.
— Ох, какие вы богатые! — вырвалось у меня из самой глубины сердца.
А потом я рассказала своему собеседнику, кто я и почему сейчас в Тарноге. Поделилась и своей печалью, что боюсь сорвать экспедицию из-за погоды:
— Это настоящая Сахара! Мне и моя воля сегодня не помогла. Я как кислая простокваша работала днем.
— Слушайте, давайте с нами ездить! Уверяю, вам будет легче. Мы на вечер выезжаем, даем в разных местах три концерта и ночью назад. Утро и самую жару отдыхаем, отсыпаемся в Доме крестьянина. А в три часа дня — новый выезд. Так мы запланировали. Думаем, правильно все рассчитали. Я заметил, в такую жару вечерами здесь в деревнях самая жизнь начинается. До 12 ночи не спят. Это все из-за белых ночей. Давайте пристраивайтесь к нам. Мы на концерт, а вы за прялками.

И когда мы дошли до Дома крестьянина, он еще раз напомнил мне, что завтра в три дня выезд.  
— Ждем. До встречи! Мы рады будем вам помочь.
На следующий день все утро я работала в самой Тарноге — и довольно успешно. А в три часа меня очень приветливо встретила в автобусе маленькая передвижная труппа, с готовностью приняла в свою дружную актерскую семью, и с этого дня все, что делали они и я, — стало нашим общим делом.
Я быстро приспособилась к новому режиму. Обычно я немного не доезжала до места, где давался первый концерт. И, таким образом, я начинала работать в 5 или в 6 часов вечера. Жара начинала спадать к этому времени, люди возвращались с полевых работ. И пока шли концерты и актерская бригада ездила с места на место, я спокойно работала в какой-нибудь деревне до 12 часов ночи. Получалось 6-7 часов рабочего времени в прохладную пору, когда голова чистая, когда вся деревня уже дома. А потом все собранное подтаскивала к дороге и ждала возвращения моих попутчиков.
В Тарноге я со своим опытом походов помогла новым друзьям найти место отдыха, где действительно можно было набраться сил для следующего ночного броска.

Я уговорила их сразу по приезде в шесть утра плотно завтракать в столовой и прямо через маленький соснячок, где стоит Дом культуры, уходить на древний городской вал над речкой Тарногой. Рукой подать. Это окраина Тарноги, а место сказочно-прекрасное. Весь вал покрыт молодыми соснами. На песчаной земле мягкий ковер из сухого мха и старых сосновых иголок ждал нас каждый день. Ветерок отгонял комаров — тоже очень важное обстоятельство для Севера. А внизу, у подножья вала, — сразу речка. Чистая, как слезинка, прогретая знойным солнцем до самого дна, до волнистых песков. А какие запахи кругом! Сосны на солнце плачут смолой. Терпкий дух сухой хвои дурманит голову. Травы кругом цветут. Высокие, могучие, по грудь человеку. Да, из лесистых далей речка Тарнога несет сюда, к своему устью, настой и вкус лесов. Ее мелководье нас не смущало. Все после тяжелой ночи любили без движения, совсем молча, полежать на песчаном дне и отдать свое тело слабому течению воды. Пахуча и ласкова Тарнога.
А потом от семи утра до двенадцати дня спали в соснах. И в самую жару снова входили в воду. Днем купались шумно, шутили, брызгались, как дети, гнали сон от себя. В час дня — столовая. А с двух до трех — сборы: почта, телеграф, подготовка костюмов, а у меня упаковка того, что собрала накануне. И в три дня — новый выезд. И получалось у нас пять часов сна в соснах, двухразовое питание и вместо рукомойника в Доме крестьянина — чистая река.
А остальное — дорога и работа — двенадцать, а чаще пятнадцать часов в сутки. Я была в восторге от подобного режима. Вот тебе и Сахара! И сделала я в Тарногском районе очень много.
Самое главное — я заполнила наконец еще одно белое пятно в нашей очень богатой коллекции русских прялок. Вот она, знаменитая тарногская прялка, самая характерная для вологодской земли — корневая, сделанная из «целины», из одного куска дерева. Огромная лопата на невысокой ножке. Это настоящий гигант, срубленный, как говорят, из всего леса. Такие прялки можно мастерить только там, где леса без конца и края.

И не только в Тарноге, а и кругом Тарноги, — в том лесном краю, действительно, любили делать прялки с огромной лопастью. Я бывала в экспедициях всюду вокруг Тарноги. И в Нюксенице, что на Сухоне, южнее Тарногского городка. И в страшной глуши на реке Кулой, западнее Тарногского района. И к северу от Тарноги на реке Устья уже в Архангельской области. Всюду в этих местах бытуют прялки-гиганты с огромной лопастью — прялки-лопаты. Но прялки Тарноги все же среди них стоят особняком. Здесь мы сталкиваемся с какой-то особой, очень высокой культурой резного декора всей прялки в целом. В первую очередь обращает внимание безупречная техника трехгранно-выемчатой резьбы. Поражает также умение создавать бесконечное количество вариаций всего из нескольких элементов, характерных для этой техники. Беспредельна творческая фантазия орнаментального решения! Но главное — в сочной резьбе тарногских прялок есть всегда что-то значительное, весомое, всегда четкое, и это прекрасно увязывается с простотой ее формы и, кроме того, подчеркивает монументальность предмета. И еще — мастер Тарноги умеет любоваться деревом, и кажется, что он подчас засыпает предмет роскошной густой резьбой только для того, чтобы выявить путем контраста не тронутую резцом и кистью естественную красоту дерева — его цвет и прихотливый узор волокон.  
Сначала мне нравились только прялки, в которых на огромных лопатах рядом с резьбой была видна гладкая древесина. Но, оказывается, и густой узор, закрывающий весь фасад прялки от края до края, бывает тоже необычайно красив. И мне посчастливилось в последний день моей работы в Тарногском районе увидеть и приобрести для музея настоящий шедевр с подобным решением резного декора. Это было в деревне Денисовской Верхнеспасского сельсовета. Меня оставили в этой деревне, как всегда, а автобус ушел дальше на лесопункт, где бригада артистов должна была дать первые два концерта. А на обратном пути, почти в 12 ночи, еще один концерт в той деревне, где я работала. И, как нарочно, в этот вечер мне не везло. Вероятно, потому, когда подъехал автобус к клубу, я решила кончить мои «хождения по мукам» и вместе с колхозниками посмотреть концерт.

Зал был уже переполнен. Это была живая, очень отзывчивая, несколько наивная и всегда доброжелательная аудитория, и находиться среди них мне доставляло истинное удовольствие. Я нашла местечко и села среди зрителей. Слышно было, как за занавесом ходили по сцене, двигали мебель, как настраивали инструменты. А публика сидела, не изъявляя ни малейшего нетерпения или какой-либо нервозности. Настроение у всех было приподнято-праздничное. Они готовы ждать начала представления сколько угодно, если это будет необходимо. А артисты? Они тоже молодцы. Они делали все возможное, чтоб подарить этим людям праздничный вечер.
И вот именно в этот момент напряженного ожидания я увидела, как молодая женщина вошла в зал и, глядя на меня, стала пробираться в нашу сторону. И вдруг я увидела, что в руках у нее огромная прялка. Я потянулась к ней, и мне ее передали, как по цепочке, из рук в руки. Я глянула и замерла. Дерево было еще темным и сырым (хозяйка не хотела показать ее людям пыльной и сполоснула прямо у колодца). А резьба все равно была видна четко. Всю лопату от края до края занимала резная композиция. И с каким чувством красоты был исполнен этот узор! Вот гладкое место для руки на ножке. И мне захотелось именно только на этот отполированный руками кусочек гладкого дерева положить свою руку.

Как все рассчитано! Внизу, по обе стороны лопаты, спущены две круглые серьги с маленькими резными розеточками. Всю нижнюю часть лопасти занимает густой, четкий, как влитой в это пространство, узор из пересеченных квадратиков. А все, что выше над ним, — настоящий вихрь розеток по огромному кругу. Это подлинный гимн солнцу! Солнце залило всю Вселенную! Оно всюду, всюду! И восходящее, и заходящее, и в зените. Всюду играют его лучи — грани лучистых розеток! И все эти маленькие солнышки и солнца умело, легко, артистично объединил мастер единым росчерком в огромную, от края до края розетку. И узор стал величавым, значительным. Какое безупречное понимание декоративных задач! А под самыми городками, под навершием прялки, тоже в круглых клеймах резная надпись: «Сия прялка крестьянки Настасий Алексеевны Шибановой».  
Кто же была хозяйка этой чудесной прялки? Девушка или молодая женщина? От кого она получила этот бесценный дар — от любимого ли на свадьбу, от отца ли в приданое? Счастливо ли прошла жизнь Настасий Алексеевны? Молчит красавица прялка. А я все продолжаю ее рассматривать. И не могу удержать улыбку счастья от встречи с таким редким по красоте произведением искусства. Как замечательно узор связан с формой прялки, как он подчеркивает и выявляет ее. Украшены резьбой даже боковинки ножки. Это делают очень редко. А на крутом подъеме донца положен рельефный гребешок, который словно подводит наш глаз к основному узору внутренней стороны лопаты, состоящему тоже из розеток, объединенных в общую композицию. Он лежит так же густо, как и на фасаде, но занимает лишь самую нижнюю часть лопасти. И это не огромная круглая розетка, а лишь половинка, и напоминает она заходящее солнце. А над ним чистая гладь дерева. Не ночное ли небо?
А вверху, опять под городками, вырезана вторая и еще более ценная для нас надпись: «Сию прясницу работал крестьянин деревни Дуб... Степан Оглоблин 1890 декабря 29 дня».

Прочитав надпись и глянув на закрытый занавес, я вскочила и начала благодарить женщину — хозяйку прялки. Я готова была ее расцеловать. А потом уже совсем громко, обращаясь ко всем, я стала делиться своей радостью. Я восхищалась узором, мастерством, читала им надписи и радовалась тому, что такая прекрасная вещь подписана автором, что особенно ценится. И люди начали аплодировать.
— Правильно, друзья, Степан Оглоблин, что сделал когда-то эту прялку, заслужил аплодисменты.
А в антракте прялка ходила по рукам. Почти каждый подержал ее и подивился мастерству своего земляка. Ночью в автобусе я ее не привязала, как все остальные экспонаты, к мягкому сиденью, а положила на колени и, держась всю дорогу одной рукой за поручни, старалась охранить ее от резких толчков. А сама все любовалась легким бегом лучистых розеток, что мерцали мне, как яркое солнце в белой ночи. И вспомнила я сейчас еще один момент в судьбе этого замечательного произведения. Я видела, как в Париже на нашей выставке «Русское дерево» в 1973 г. в центральных выставочных залах Grand Palais перед ней стояли зачарованные ее броской красотой французы. Парижане всю нашу выставку приняли очень тепло. И в последнем зале выставки, где экспонировалось русское народное искусство, в том числе, конечно, и прялки, посетители каждый предмет оглядывали с необычайным вниманием. Но перед прялкой Степана Оглоблина задерживались долго, и там всегда скапливалась небольшая группа настоящих ценителей искусства. В роскошный каталог этой выставки, оформление которого делали сами французы и на свой вкус, она была включена в число немногих цветных иллюстраций как шедевр русского резного дерева.